Приказ, которому нельзя не подчиниться

 

Сразу после освобождения наша страна погрузилась в беспросветный хаос. С прилавков исчезли товары первой необходимости, и даже обеспеченные люди не могли их нигде достать. У нас дома закончился рис, и я отправился в Пэкчон, что в провинции Хванхе[12], чтобы забрать оттуда купленный ранее рис, но по дороге получил откровение: «Перейди через 38 параллель и найди преданных Богу людей, оставшихся на Севере!» Я тут же пересек 38 параллель и направился в Пхеньян.

Наш первенец родился лишь за месяц до этого, и я очень беспокоился о жене. Я знал, что она будет с тревогой ждать меня, но у меня не было времени заглянуть домой перед тем, как отправиться на Север. Приказы Бога очень серьезны, и их нужно исполнять без колебаний и оговорок. У меня с собой не было ничего, кроме Библии, зачитанной мною до дыр и испещренной пометками и крохотными буковками величиной с кунжутное зерно.

Первые беженцы уже начали покидать Север, спасаясь от коммунистического режима. Из-за того, что коммунизм напрочь отвергал религию, большинству священников пришлось бежать на Юг в поисках свободы вероисповедания. Коммунисты объявили религию опиумом для народа и не позволяли людям хранить свою веру. Вот в какое место я отправился, следуя призыву Небес! Ни одному священнику не пришло бы в голову пойти туда — а я пошел, причем своими ногами.

Число беженцев на Юг все росло, и власти Севера решили ужесточить контроль на границе. Поэтому мне было нелегко пересечь 38 параллель. Пришлось пройти около пятидесяти километров до границы, и вплоть до самого Пхеньяна я даже не задумывался о том, зачем мне нужно было преодолевать столь трудный путь.

Я прибыл в Пхеньян 6 июня. Христианство пустило столь глубокие корни в этом городе, что его порой называли Иерусалимом Востока. Во время оккупации японцы всеми способами пытались уничтожить христианство, принуждая корейцев поклоняться синтоистским святыням и даже заставляя их кланяться в направлении императорского дворца в Токио. Приехав в Пхеньян, я начал свою проповедническую деятельность в доме Ра Чхве Сопа, который жил в деревне Кёнчанри, неподалеку от Западных ворот Пхеньяна.

Я начал с того, что стал сидеть с детьми, жившими по соседству. Я рассказывал им библейские истории, облекая их в форму детских сказок. Хоть они и были еще малышами, я разговаривал с ними почти как со взрослыми, только мягче и деликатнее, и старался как можно лучше позаботиться о них. В то же время я надеялся, что ко мне обязательно придут желающие услышать послание, которое я должен был передать. Иногда я целыми днями сидел у двери и ждал таких людей.

Вскоре ко мне стали приходить люди с искренней верой. Я беседовал с ними всю ночь напролет, пытаясь донести до них новую истину. Неважно, кто ко мне приходил — трехлетний ребенок или слепая старушка со сгорбленной спиной; я принимал их с любовью и уважением. Я кланялся и служил им, словно они были посланы Небесами. Даже если ко мне в гости приходили одни дедушки и бабушки, я беседовал с ними до поздней ночи, и мне даже в голову не приходило сказать: «Ох, как я устал от этих стариков!»

Каждый человек драгоценен. Будь то мужчины или женщины, молодежь или старики — все, абсолютно все одинаково бесценны.

Люди слушали, как молодой человек 26 лет рассказывает им о Послании к Римлянам или Книге Откровения. То, что они слышали от меня, коренным образом отличалось от всего слышанного ими ранее, поэтому ко мне стало приходить все больше и больше людей, жадно искавших истину.

Один молодой человек каждый день приходил и слушал меня, а затем молча уходил, не проронив ни слова. Это был Ким Вон Пхиль. Именно он стал первым членом в моей духовной семье. Он окончил педучилище в Пхеньяне и работал учителем. Мы с ним по очереди готовили еду, и таким образом между нами завязались отношения духовного учителя и ученика.

Стоило мне начать давать лекции по Библии, как я уже не мог остановиться, пока члены общины не уходили, извинившись и сославшись на то, что у них есть другие дела. Я проповедовал с такой страстью, что с меня ручьями тек пот. Порой я делал перерыв и шел в смежную комнатку, снимал там рубашку и отжимал ее от пота. Так было не только жарким летом, но и морозной зимой. Вот сколько энергии и страсти я вкладывал в свои проповеди!

Люди обычно приходили на службы в чистых белых одеждах. Мы пели одни и те же гимны десятки раз, и это придавало нашим собраниям пылкости и страсти. Члены нашей общины чувствовали столь сильное вдохновение, что начинали рыдать взахлеб, поэтому люди называли нас Церковью плача. Когда заканчивалась служба, прихожане рассказывали о благодати, которая снизошла на них во время служения, и мы, слушая эти рассказы, буквально переполнялись этой благодатью и словно уносились куда-то вверх, в небеса.

Со многими членами нашей Церкви происходили разные духовные явления. Кто-то из них впадал в транс, а кто-то начинал пророчествовать; кто-то разговаривал на разных языках, а кто-то их переводил. Иногда к нам заглядывал кто-нибудь, кто еще не стал членом Церкви, и тогда к такому человеку подходил кто-нибудь из членов и, не открывая глаз, хлопал его по плечу. После этого гость мог внезапно разрыдаться и горячо помолиться в раскаянии. В такие минуты нашу общину овевало жарким пламенем Святого Духа, и благодаря ему многие люди излечивались от хронических болезней — да так, словно никогда и не болели! Ходили слухи, что кто-то доел за мной остатки риса и вылечился от проблем с пищеварением. Люди начали поговаривать: «Еда в этой Церкви обладает лечебными свойствами!», и многие стали дожидаться, когда я закончу есть, чтобы отведать рис, оставшийся в моей тарелке.

Слухи об этих феноменах разлетались очень быстро, и вскоре наша община разрослась так, что людям уже не хватало места в доме. Две бабушки, Чи Сын До и Ок Се Хён, пришли к нам в Церковь потому, что увидели сон, в котором им было сказано: «С Юга пришел молодой духовный учитель и поселился напротив Мансудэ[13] — пойди и повстречайся с ним!» Никто не приводил их к нам; они сами пришли по адресу, указанному во сне. Войдя в мой дом, они обрадовались, узнав, что я и есть тот самый человек, о котором говорилось во сне. Мне достаточно было взглянуть на их лица, чтобы понять, зачем они пришли. Когда я, не спрашивая их ни о чем, сам ответил на их вопросы, они были просто вне себя от радости и изумления.

Я учил Слову Бога, приводя примеры из собственной жизни. Может быть, именно поэтому многие люди смогли получить четкие и ясные ответы на те вопросы, на которые прежде ответов не было. Некоторые прихожане из крупных церквей присоединялись к нашей Церкви, стоило им услышать мои проповеди. Как-то раз к нашей Церкви за один день присоединилось пятнадцать посвященных членов церкви Чансудже, самой крупной церкви в Пхеньяне, что повлекло за собой мощный протест со стороны старейшин этой церкви.

Свекор госпожи Ким Ин Джу был видным общественным деятелем Пхеньяна. Их дом примыкал к церкви, которую он посещал. Но эта женщина вместо того, чтобы ходить в ту же церковь, тайком приходила к нам. Чтобы уйти из дома без ведома свекра, она шла на задний двор, карабкалась на один из громадных глиняных горшков и перелезала через забор. Она проделывала все это, будучи беременной, а между тем забор был в два или три раза выше человеческого роста. Сколько мужества ей требовалось для этого! Но однажды свекор узнал об этом и сурово ее наказал. Я сразу почувствовал, когда это произошло. В те дни, когда у меня начинало сильно болеть сердце, я посылал кого-нибудь к дому госпожи Ким, и эти люди, стоя у ворот, слышали, как жестоко ее избивает свекор. Он так зверски бил ее, что у нее из глаз лились кровавые слезы. Однако потом она рассказывала, что при мысли о том, что за воротами стоят члены Церкви и молятся за нее, боль сразу же утихала.

«Учитель, как вы узнали о том, что меня бьют? — спрашивала она позднее. — Когда наши члены подходили к воротам, боль уходила прочь, и свекор чувствовал, что ему уже не хватает сил меня избивать. Почему так происходило?»

Родители мужа не только били ее, но и привязывали к стойке ворот, однако она все равно приходила к нам в Церковь. В итоге члены ее семьи пришли и избили меня, порвав на мне одежду и разукрасив лицо синяками. Я даже не пытался дать им сдачи, так как знал, что в этом случае положение госпожи Ким станет еще хуже.

Чем больше прихожан крупных пхеньянских церквей приходило к нам на службы, тем сильнее пасторы этих церквей ревновали к нам и тем чаще жаловались на нас в полицию. Для коммунистических властей религия была как заноза в боку, и они искали любые возможности выдернуть ее одним махом. Поэтому они с радостью ухватились за идею, которую подали им пасторы, и арестовали меня. 11 августа 1946 года меня обвинили в том, что я перешел на Север с целью шпионажа, и заключили под стражу в полицейском участке Тэдон. Мне предъявили ложное обвинение в том, что я был послан в Северную Корею южнокорейским президентом Ли Сын Маном с целью подготовки к захвату Севера.

Они даже привлекли к делу советского следователя, но он так и не смог отыскать в моих действиях хоть какой-нибудь состав преступления. В конце концов, продержав меня в тюрьме три месяца, они признали меня невиновным и выпустили на свободу, но к тому времени я уже был мало похож на человека. Я потерял столько крови во время пыток, что находился на грани жизни и смерти. И тогда члены Церкви забрали меня и выходили. Они жертвовали ради меня своей жизнью, не ожидая ничего взамен.

Как только мне стало лучше, я возобновил проповедническую деятельность. За год наша община значительно выросла, и традиционные церкви не собирались оставлять нас в покое.

Все больше и больше прихожан других церквей стало приходить к нам на службы, и однажды примерно восемьдесят священников собрались и написали на нас жалобу в полицию. 22 февраля 1948 года я был снова арестован коммунистическими властями. Меня вновь обвинили в шпионаже в пользу Ли Сын Мана, и еще — в нарушении общественного порядка. Из зала суда меня уводили в наручниках. Через три дня меня обрили наголо и бросили в тюрьму. Я до сих пор помню, как падали на пол мои волосы, успевшие отрасти, пока я возглавлял Церковь. И еще я помню лицо господина Ли — человека, обрившего меня.

В тюрьме меня постоянно избивали и требовали, чтобы я сознался в своих преступлениях. И мне приходилось терпеть. Меня рвало кровью, но я не позволял себе терять сознание, даже находясь на волосок от смерти. Порой боль была такой страшной, что я сгибался пополам и бессознательно шептал: «Боже, спаси меня!», но уже в следующий миг брал себя в руки и уверенно твердил Богу: «Пожалуйста, не волнуйся за меня! Мун Сон Мён еще не умер. Я не позволю себе умереть таким жалким образом».

И я оказался прав. Мое время умирать еще не пришло, ведь мне предстояло выполнить великое множество дел и справиться с миссией. Я не мог быть настолько слабым, чтобы от меня можно было добиться покорности с помощью такой банальной вещи, как пытка.

Каждый раз, теряя сознание во время пытки, я терпел и твердил про себя: «Я терплю побои ради корейского народа и проливаю слезы, чтобы хоть как-то облегчить боль людей». Когда меня пытали особенно жестоко и я был на грани обморока, я неизменно слышал голос Бога. Когда моя жизнь была готова вот-вот оборваться, Бог являлся ко мне. На моем теле до сих пор остались шрамы от пыток. Раны после вырванных клочьев мяса со временем затянулись и пролитая кровь давно восстановилась, но боль от пережитых мучений осталась со мной в виде шрамов. Глядя на эти шрамы, я часто говорил себе: «Ты должен победить уже потому, что носишь на себе эти отметины!»

Я должен был предстать перед судом 3 апреля, на сороковой день моего заключения. Однако слушание дела отложили на 4 дня, и оно состоялось лишь 7 апреля. Многие известные корейские христианские священники явились в суд, чтобы обвинить меня во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Коммунисты тоже не упустили шанс поиздеваться надо мной и заявили, что религия — это опиум для народа. В зале были и члены нашей Церкви; они стояли в стороне и горько плакали — так, словно теряли своего мужа или сына.

Один я не плакал. Со мной были мои прихожане, которые рыдали обо мне так мучительно, что их буквально скручивало от горя, поэтому я не чувствовал себя одиноким на пути Небес. Для меня это не было бедой или несчастьем — значит, не было и повода для слез. Покидая зал после оглашения приговора, я поднял руки, закованные в наручники, и помахал своим братьям и сестрам. Наручники зазвенели, и этот звук был похож на звон колоколов. В тот день меня отправили в пхеньянскую тюрьму.

Я не боялся тюремной жизни. Для меня это было не в новинку. В каждой камере существовала определенная иерархия среди заключенных, и я хорошо умел находить общий язык с главным в камере. Мне было достаточно перекинуться с ним парой слов, и мы становились приятелями. Когда твоя душа переполнена любовью, ты можешь тронуть сердце любого человека.

После того как я просидел несколько дней в самом дальнем углу камеры, старший заключенный захотел пересадить меня на место получше. Я занял самый дальний угол у параши, но он настаивал на том, чтобы я пересел на более удобное место. Сколько бы я ни отказывался, он все равно не отступал.

Подружившись со старшим в камере, я внимательно пригляделся к каждому из заключенных, ведь лицо человека может рассказать о нем все: «Ага, твое лицо такое-то и такое-то, поэтому у тебя такой-то характер», или «Ты выглядишь так-то и так-то, и это говорит о том, что у тебя есть такие-то черты».

Заключенные изумлялись тому, как много я мог рассказать о них по чертам лица. В душе они не были в восторге от того, что человек, которого они видели впервые, так много знал о них, но не могли не признать, что мои наблюдения верны.

Я мог свободно открыть людям свое сердце и поговорить с ними о чем угодно, поэтому и в тюрьме у меня появились друзья — к примеру, я подружился с убийцей. Для меня это заключение было несправедливым, однако оно стало бесценным периодом тренировки. Таким образом, любые трудности в нашей жизни имеют для нас глубокий смысл.

В тюрьме можно подружиться даже со вшами. В камерах было очень холодно, и вши забивались в швы тюремной одежды. Мы выковыривали их оттуда и соединяли попарно, и они сцеплялись лапками и прижимались друг к другу, превращаясь в крохотные шарики. Мы катали их по полу, как жуки-навозники катают навозные катышки, а вши отчаянно старались покрепче прижаться друг к другу. Вши любят зарываться куда-нибудь поглубже, поэтому они прижимались друг к другу головами и выставляли спинки наружу. Так забавно было наблюдать за ними, сидя в камере!

Обычно люди не любят ни вшей, ни блох. Но в тюрьме даже вши и блохи становятся хорошими приятелями, с которыми можно поболтать. Когда вы невольно обращаете внимание на ползущего клопа или блоху, вас может посетить мысль или идея, которую просто нельзя оставить без внимания. Мы никогда не знаем, каким образом и с помощью чего Бог захочет обратиться к нам. Поэтому нам следует быть начеку и принимать во внимание любые мелочи — даже клопов и блох.